… он рисовал легкими взмахами кисти линии на воде. Иногда он выводил слова странных песен; иногда то были причудливые завитки, в которых угадывались картины… если бы кто-то видел их. Но, конечно, никто их не видел - ведь они исчезали, едва тонкая кисть отрывалась от поверхности воды. Когда он рисовал, то линии были цвета черной гуаши, а вода озера словно застывала под его прохладным дыханием - он рисовал очень быстро, так что стремительно пролетающие возле него стрекозы и мушки-однодневки казались ему зависшими в воздухе. И ему нравилось воображать, что они задерживают свой полет, чтобы понаблюдать за ним; хотя он прекрасно понимал, что ни мушкам, ни стрекозам нет до его картин абсолютно никакого дела - просто когда он рисует, замедляется время… а может, это его взмахи кистью слишком быстры - куда за ним угнаться неповоротливым стрекозам!

    Иногда он переставал рисовать и смотрел в небо, любуясь другими картинами - теми, что собрат-художник, ветер, создает из облаков. Ветер был его товарищем… впрочем, то была не дружба - просто они понимали друг друга. Хотя именно ветер из прихоти стирал с водной глади его черно-гуашные, любовно выведенные узоры… и смеялся, думая, что сердит его, так небрежно, в долю секунды, разрушая плоды его трудов. Но он не сердился. Он незаметно улыбался краешком губ, потом ложился на спину и грыз травинку, подставляя лицо тому самому ветру. Он понимал: ветер не желает ему зла, он просто играет - на свой лад.

    И ему казалось забавным, что все, кто посмеивается над ним, - и стрекозы, и мушки, и ветер, и даже пчелы, которые, как ни крути, намного умнее всех прочих, вместе взятых, - не видят главного… Но впрочем, он и не стремился сделать всё видимым. Дойдя до скользящего отзвука этой мысли, он выплевывал изгрызенную травинку, улыбался своей затаенной улыбкой и снова рисовал тонкой кистью причудливо завивающиеся линии на поверхности воды.

    Иногда ему задавали вопросы; но все спрашивали совсем не то, и он не отвечал. Когда вопрошающие проявляли настойчивость (редко, но и такое бывало), он делался немного грустным и уходил. Не потому, что вопросы раздражали его, просто он не знал ответов. И чем отличаются правильные вопросы от неправильных, он не знал. И думать об этом не собирался. Картины на воде были куда интереснее.

    А однажды, под вечер, когда всё уже становится мягко-лиловым и сумеречным, но у горизонта еще разлиты отблески закатного солнца, - у озера появился блуждающий огонек. Он бесшумно подлетел на хрупких широких крыльях цвета заката и молча следил за тем, как очередная картина возникает из-под тонкой кисти.

    Когда совсем стемнело, и его крылья засветились бледно-золотым, совсем как звезды, он устроился на ветке - над тем особенным местом, где художник любил лежать и жевать травинки. И, засыпая, тот видел в ветвях его свет - совсем рядом, - и мог воображать, что это звезда, специально к нему спустившаяся с небес, чтобы стать только его звездой, его собственной и навсегда.

    Но это были очень мимолетные мысли… он никогда прежде не хотел звезду только для себя - ведь они все принадлежали ему. И никому. И если бы художник стал рисовать об этом картину, то она получилась бы радостная, ведь художнику нравилось, что звезды - для всех.

    И все-таки ему приснилась одна звезда, с хрупкими переливающимися крыльями… та, что сияла для него одного из ветвей и поблескивала где-то за левым ухом, когда он рисовал… только этого сна он не запомнил.

    А когда тонкая кисть в его длинных, вымазанных в черной гуаши пальцах выводила странные буквы несуществующего языка на поверхности воды, блуждающий огонек прилетел снова, и снова молчаливо наблюдал, бесшумной закатной искоркой посверкивая возле художника, где-то за левым ухом.

    - Их так много, - спустя какое-то время проронил огонек, внимательно следя за легкими стремительными взмахами кисти. - И все ужасно красивые, - он застенчиво улыбнулся. - А другим ты позволишь увидеть их?

    Прозрачная рука художника на миг застыла, и вместо завитка тонкого, как волос, вышел другой, хотя и не менее прекрасный. Он завершил эту картину, и потом еще несколько, и ветер стирал их с поверхности воды в одно мгновение… точнее, лишь он думал, что стирает их; но художник и огонек знали, что картины не пропадут никогда, и вместе тихо смеялись над ветром. Очень-очень тихо, краешками губ, - ведь они не хотели, чтобы ветер заметил это и обиделся.

    Эту ночь огонек вновь мерцал в листве над тем особенным местом в траве, где любил отдыхать художник. И вторую ночь тоже, и все, что были потом. И даже тот, кто любил звезды свободными и для всех, ощущал непривычное тепло где-то возле пальцев, вымазанных черной гуашью… или в кончиках перьев невидимого крыла… или в мире снов. Да и не всё ли равно - ему просто было тепло. Он стал иногда напевать забавные странные мелодии, и от одних огонек смеялся, а от других ронял в траву слезы цвета бледного золота; а ветер кружился поблизости, делая вид, что не слушает… и даже стрекозы иногда замирали поодаль и озадаченно переглядывались, шевеля усиками и не понимая, что с ними… пчёлы понимали, конечно. Но они успели привязаться к художнику и не собирались никому его выдавать.

    Правда, он перестал рисовать свои картины на воде - но зато теперь он рисовал их на прибрежном песке, и на широких кленовых листьях, и на лепестках ромашки и пухе тополей… и даже на облаках. В конце концов, чем он был хуже ветра?